Детские воспоминания Виктора Кротова

Родился в первый послевоенный год, 29 октября 1946 года. Родители мои - педагоги: Гавриил Яковлевич (1910-1984) и Мария Лазаревна (1920-1996). В то время они работали в детском доме города Энгельсе Саратовской области. Городом Энгельсом стала бывшая Покровская слобода, где происходило действие известной книги Льва Кассиля "Кондуит и Швамбрания". А отец этого писателя, Абрам Григорьевич Кассиль, в то время ещё работал врачом в городском роддоме. Он-то и извлёк меня на Божий свет. Может быть, на меня перешли какие-то литературные флюиды?..

Мы жили в двух комнатах коммуналки: в одной бабушка с дедушкой, в другой родители и мы, трое сыновей: Лёня, Максим (который по крещению стал Яковом) и я. Было тесновато, но мы об этом не знали.

Случилось мне походить в детский сад, но недолго - и хорошо, потому что вспоминаю я о нём до сих пор с недоверчивым содроганием. Зато я с удовольствием ездил в пионерские лагеря, где работали каждое лето родители. Возможно, потому что у меня там всегда было особое положение: я были в отряде, но всегда мог прибежать к родителям. Тем более что отец всегда руководил мастерской "Умелые руки", где было множество интересных занятий.

В 1959 году в семье произошла трагедия: отца арестовали. И на семнадцать с половиной лет он оказался в лагерях.

С первого по четвёртый класс я учился в школе 35, находящейся в конце Погодинки. С пятого по восьмой - в школе 40 в Тёплом переулке (превратившемся в улицу Тимур Фрунзе). С девятого класса по одиннадцатый - в школе 52, в математическом классе. Там у меня был первый и единственный настоящий учитель: Герман Григорьевич Левитас. Да и сам класс был необычным по составу. Мы встречаемся до сих пор. А память о школе 52 бережёт гимназия 1514, которая стала её преемницей.

Я увлекался математикой, но вместе с тем в старших классах начал писать. И всё-таки после школы поступил в МГУ, на мехмат. Из нашего класса поступало 20 человек, поступило 10. Но я не был лучшим, и поступил прежде всего за счёт своего везения.

К середине мехмата я понял, что математиком в мехматском понимании этого слова, то есть глубинным теоретиком, никогда не буду. Увлёкся философией, много читал, писал, предпринимал первые попытки сформировать осмысленное мировоззрение. Опубликовал первую крошечную заметку в газете "Комсомольская правда".


Самое детское. Подсолнухи

Самое детское из детских моих воспоминаний - это подсолнечное поле. Поле подсолнухов. Бесконечное, как и весь окружающий мир, кроме дома, где мы жили. Сейчас кажется, что дом прямо и выходил в поле подсолнухов, в этот блаженный мир громадных золотых цветов, среди которых можно было бродить, в тени которых можно было спрятаться ото всех на свете.

Впрочем, не помню уже, прятался ли я там от кого-нибудь. Не помню, в какие игры играл в подсолнечном мире. Помнится только бесконечное море золотых цветов, каждый из которых намного выше меня ростом. Самое радостное, самое живописное, самое детское из моих воспоминаний.

Еще помню, что собирал подсолнуховые семечки, отбирал самые крупные, самые чёрные из них и хранил их в спичечной коробке. Вот и всё.

Три или четыре года мне было? В каком из подмосковных детских домов работали в то время мои родители? Какие другие воспоминания должны соседствовать с этим?.. Не знаю, да и не очень хочу узнать. С меня достаточно этих золотых красок и этой первой запомнившейся беспредельности. Почему-то мне кажется, что я был в то время тих, молчалив и задумчив. А моей маме помнится, что я был жизнерадостным, весёлым и общительным. Но она и никакого подсолнечного поля не помнит. А у меня оно было.

И ещё. Четверть века спустя после подсолнечного поля моя любимая (тогда ещё безнадёжно любимая) подарила мне на день рождения букет белых хризантем. Они стояли у меня на столе очень долго. Стояли в воде, потом без воды, потемнели и высохли. И когда однажды я вдохнул запах этих сухих цветов, он показался мне удивительно знакомым, хотя понять, о чём он напоминает, никак не удавалось. Несколько дней ходил я сам не свой. И вспомнил! Это был запах подсолнуха. Запах золотой беспредельности детства. И крепкий невидимый узелок неожиданно связал две радости: прошлую и настоящую. Тогда я не знал ещё, что и будущую...


Самое милое. Медвежья шкура

За эпитеты, отнесенные к тому или иному воспоминанию, я особенно не держусь. Они пришли из сегодняшнего дня. Каждое из ранних воспоминаний существует в памяти само по себе, без оценки, без сопоставления и даже без особой связи с другими воспоминаниями. Просто: это было. Акценты расставляет сегодняшнее сознание. Но и сам факт сохранения в памяти - тоже своего рода оценка или, точнее, знак привлечения внимания, знак скрытого сравнения. Сравнения со всеми прочими подробностями, не удержавшимися, опавшими, отпавшими...

В Москве мы жили в коммунальной квартире. Одну комнату занимал мой дед-врач и бабушка-учительница. Во второй жили мы с родителями - сначала втроём, потом вчетвером, а ещё несколько лет спустя впятером. В остальных комнатах жили соседи, несколько семей. Комната бабушки с дедушкой всегда была для меня чем-то праздничным, загадочным, особым. Большой письменный стол с бронзовым двухголовым орлом. Телевизор с выдвигающейся линзой перед экраном. Туалетный столик с коробочками, безделушками и трельяжным зеркалом. Всё это помнится хорошо, потому что длилось долго, многие годы, захватившие и отрочество, и раннюю юность. Но самым милым воспоминанием детства осталась медвежья шкура.

Эта шкура лежала возле бабушкиной кровати. Шкура бурого медведя, с лапами и даже с когтями на лапах. Как я думаю сейчас, она не была очень большой, но тогда становилась для меня целым миром. Миром, поросшим косматыми зарослями, миром, имеющим своё обаяние и свой особый запах. Вспоминая тот запах сейчас, я думаю, что это был просто запах домашней пыли, но тогда!.. О, тогда это был запах особой страны, особой игры. Населением медвежьих джунглей служили мне пуговицы. Как у всякой хозяйки, у бабушки была коробка со скопившимися за многие годы разномастными пуговицами. Я выпускал их из коробки на шкуру, и они начинали жить своей невероятной жизнью. Были у меня среди пуговиц свои герои и свои любимцы, но даже самые невзрачные имели для меня собственное лицо. Пуговицы пробирались сквозь дебри, соперничали друг с другом, совершали подвиги, делали открытия, хотя конкретные особенности этой игры, возобновлявшейся бесчисленное количество раз, мне уже не восстановить. Даже если бы я мог вспомнить сюжеты, это было бы бесполезно - без тогдашнего внутреннего ключика к тайне игры.

Помню любимую свою пуговицу - от дедушкиного халата или пижамы: с одной стороны цвета слоновой кости, а с другой чёрную, и посреди чёрного круга сверкал драгоценнейший бриллиант. Она всегда была у меня предводителем. Помню её так хорошо, потому что до сих пор она лежит у меня среди памятных вещиц, поблескивая своим крошечным гранёным стеклышком.

(С) Материал для статьи взят отсюда.